«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

не был способен категорически отказаться от руководства бойней, в Москве (как и Лигачев) не был способен все сказать до конца.

Никто, кстати говоря, не упомянул о том, что это была акция запугивания во всесоюзном масштабе – не только в Тбилиси, но и в Таллине, Риге и Ташкенте в этот день в небе барражировали военные самолеты и вертолеты, по улицам прошли (а в Таллине и остались на центральной площади) танковые колонны.

Естественно, тут же начали создавать комиссию Верховного Совета для расследования зверского побоища в Тбилиси. Как рассказывал мне позже Александр Яковлев, Крючков – пока еще первый заместитель Чебрикова, но уже главный перестройщик – настаивал на том, чтобы комиссию возглавил Собчак. И ему это удалось. Сперва был предложен состав комиссии под руководством председателя Союза писателей Владимира Карпова и с участием Андрея Сахарова. Но потом кандидатура Карпова была отклонена, так как он генерал в отставке. Появился новый состав комиссии теперь уже с Собчаком (но без Сахарова) и, кстати говоря, с двумя генералами.

Собчак блестяще справился с поставленной перед ним Крючковым задачей. В его выступлениях, в написанной им книге «Тбилисский излом», а главное, в успешно созданном им общественном мнении была скрыта руководящая роль Чебрикова и Комитета государственной безопасности СССР в тщательно спланированной и с привычной для преступной организации жестокостью проведенной карательной провокации. Зато умело были нанесены мощные и никогда не изгладившиеся удары по трем основным противникам КГБ:

– по правящему партийному аппарату – в качестве главного виновника был успешно избран ничего не понимавший и оказавшийся на несколько часов в Москве Егор Лигачев;

– по кадровой советской армии (в КГБ не забыли, как в 1953 году Георгий Жуков ввел танки в Москву, после чего Хрущев на много лет свел влияние КГБ в к минимуму, а кое-кого из убийц и расстрелял) и

– по демократическому движению.

В маленькой Грузии все необходимые перемены были осуществлены: выдвинут в первые лица «покаянец» Звиад Гамсахурдия, Мераб Костава быстро погиб, других лидеров демократического движения сперва ненадолго арестовали, а когда к власти пришел Гамсахурдия, все они получили серьезные лагерные сроки. Впрочем, уже в 1990 году, приехав в Тбилиси, наивный Полторанин возмущался: куда ни приду, о чем не попрошу – говорят, надо обращаться к Гамсахурдия. Еще жив Советский Союз, но первый секретарь ЦК Грузии Патиашвили уже номинальная фигура. В Москве же благодаря «расследованию тбилисского дела» Анатолия Собчака удалось выдвинуть в число самых известных демократических лидеров.

И все это было прямой заслугой председателя Комитета государственной безопасности СССР. Плотно окруженный кольцом сотрудников КГБ (среди которых Путин занимал не последнее место), мало кому известный, приехавший в Ленинград из провинции (что очень удобно – почти нет опоры в городе, кроме КГБ) университетский юрист вдруг оказывается в состоянии проводить десятитысячные митинги, побеждает всех и на выборах мэра Ленинграда, и на выборах в Верховный Совет. Начался период завоевания всесоюзной известности. Крючков, как мне передавали, регулярно подбрасывал ему разоблачительные и критические материалы, Горбачев и Лукьянов послушно предоставляли ему слово в то время как премьер-министр СССР Николай Рыжков вспоминает, что ему не давали слова, чтобы ответить на обвинения Собчака. Ошеломляюще демократический Собчак, который до этого не был членом КПСС, тайком вступает в партию в июне 1988 года. Естественно, только ему можно доверить расследование тбилисского побоища. Все, что может, он скрывает, но под необычайно бравурной демократической риторикой. Все очень довольны, и популярность Собчака возносится до небес.

Побоище в Тбилиси было первой кровавой провокацией, проложившей КГБ дорогу к полной и бесконтрольной власти в стране. Тогда были впервые явно обозначены противники: демократическое движение, армия и партийно-государственный аппарат (причем наивный Егор Лигачев стал на много лет главной мишенью издевок хорошо подготовленной демократической общественности. У Лигачева в глазах Чебрикова и Крючкова был важный недостаток: с большим опозданием он вдруг понял, что серьезно ошибся с Ельциными начал его критиковать). Наиболее понятливые смогли догадаться тогда, что КГБ не остановится ни перед чем и на все готов, и что у него множество механизмов для осуществления своих планов.

Для меня трагедия в Тбилиси имела большое личное значение. Как мне говорили, ОБСЕ и Госдепартамент США совместными усилиями добились разрешения от советских властей на мой выезд для вручения «Золотого пера свободы», которое должно было состояться на ежегодной сессии издателей в Нью-Орлеане. Условием было, что я поеду только по частному приглашению и только в Италию. К тому времени, когда это разрешение мне было дано (в Италии Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти без труда нашла даму, приславшую мне приглашение), билетов на самолет в Рим уже не было. Поэтому мне заказали билет в Белград, откуда через сутки я должен был лететь в Рим, из Рима через сутки – в Париж, из Парижа – в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Новый Орлеан.

Перед отъездом меня успели пригласить, кажется, в Кунцевскую прокуратуру. Мы, уже привыкшие ко всему, пришли туда с Андреем Шилковым, причем он был с большой видеокамерой, очень не понравившейся прокурору. Мне было предъявлено очередное (третье за два года после выхода из тюрьмы) уголовное дело. На этот раз речь шла все о той же статье в «Нью-Йорк Таймс», но обвиняла теперь меня некая женщина, которая утверждала, что она сумасшедшая, а я в статье назвал ее здоровой. Было множество свидетелей, экспертиз – четыре пухлых тома, но при всем том было очевидно, что это несколько месяцев готовившееся (пока шли уговоры выпустить меня для получения премии) элементарное запугивание.

– Если вы думаете, что я не вернусь, вы ошибаетесь, – сказал я прокурору.

– В каждом городе, где вы будете, вы обязаны отмечаться в советском посольстве, – забыв об уголовном деле, ответил прокурор. Делать этого я, конечно, не собирался, но не видел никакой нужды ему это объяснять.

В Белграде меня поразили скульптуры у входа в парламент (это были не укротители коней, а кони как символ неукрощенной балканской стихии, подмявшие под себя беспомощных возниц), изобилие товаров и продуктов в сравнении с нищей Москвой и вечернее собрание, куда меня пригласили и где с большой тревогой говорилось о совершенно мне тогда непонятных проблемах Косово и албанцев.

В сияющем Риме заботливый и глубоко интеллигентный иезуит дон Серджо поселил меня на сутки в гостинице святой Анны за стеной Ватикана и, узнав, что больше всего мне хотелось бы увидеть его коллекции, предупредил, что придется вставать очень рано. Мы пришли за час до открытия музея с тем, чтобы войти в числе первых, а потом обогнали всех